Эренджен Хазыкович Мутляев. Плен. (часть 2)
Немцы всех сдавшихся солдат разместили на ночь в колхозный свинарник, где можно только сидеть, потому что помещение было очень низким. Ночью шел дождь, и к утру мы совсем промокли. Утром всех построили и вели весь день, вечером остановились на ночлег, но нас не покормили. Утром прибыла грузовая машина, и всем раздали по булке черного хлеба весом по 700 граммов. На оберточной бумаге я заметил надпись, что хлеб был выпечен в 1913 году. Остатки хлеба сложили в вещмешки – немцы запрещали есть в пути.
Вечером нас привели в лагерь для военнопленных, построенный еще до войны и использовавшийся теперь по прямому назначению. Мы поужинали оставшимся хлебом и водой, которую мы набирали в свои котелки из водовозки, специально пригнанной вечером на территорию лагеря. Дождь лил всю ночь. Вообще 1941 год выдался особенно дождливым. Через несколько дней мы добрались до г. Умань (Черкасская область Украины Б.Ш.). Мы провели два мучительных дня в котловане кирпичного завода без еды. Только на третий день, перед отправкой, выдали галеты. Через несколько дней дошли до г. Винница. Лагерь был расположен в нашем военном городке. Питались мы только гороховым отваром по пол литра в сутки. От такого питания было много ослабших, которые даже не могли самостоятельно передвигаться. Нас все время держали под охраной и никуда на работы не водили.
В конце августа меня и других посадили в вагоны и привезли в Бердичев. Там условия для военнопленных были не много лучше, утром давали кофе (отвар прожаренного ячменя– Б.Ш.) и 300 грамм хлеба. После завтрака гнали на работу, а вечером кормили баландой, которую называли макаронным супом. Вместе с пленными выгоняли на работу и местных женщин. Они приносили с собой еду и делились с пленными. Пленные работали командами, численностью по 50 – 60 человек. Продуктов, которыми делились украинские женщины, было мало, всем доставалось по чуть-чуть. Работу выполняли разную: на кожевенном заводе, на лесопилке, на железнодорожной станции. Однажды нас просто так сильно избили солдаты-венгры, которые таким образом хотели выслужиться перед немцами.
В Бердичеве я встретил другого калмыка – Онтиева Хаалгу (Онтин Хаалh) из поселка Сарпа (Онтиев Хаалга ушел на фронт в 18 лет и не вернулся – Б.Ш.) [ПМА: БоктаевШ.В., Далтаева Б.У.]. Вскоре местных украинцев из числа пленных стали отпускать домой, и они перед уходом отбирали у всех хорошую одежду. У меня отобрали шинель, а у Онтиева Хаалги кроме шинели отобрали еще и сапоги. Мои сапоги сильно износились, из двойной подошвы осталась только одна, поэтому они их не взяли. Случилось это в ноябре 1941 г. На очередной работе под проливным дождем в одной гимнастерке я заболел, и у меня поднялась температура. В лагере была санитарная часть, расположенная в полуразрушенном двухэтажном здании с заколоченными фанерой окнами. Онтиев Хаалга повел меня в санчасть, где нас встретили два санитара, грузины по национальности. Один из санитаров осмотрел и сказал, что я счастливчик, так как у них есть свободное место.
Мне принесли две шинели: одну – подстелить под себя, а второй– хорошо укутаться. Из-за высокой температуры я стал бредить и временами терял сознание. Так прошло два дня. Когда очнулся, то услышал, что мне говорят: ешь, ешь, а то умрешь. Кто-то в рот старательно заталкивал кусок хлеба. Это оказался сосед, молодой парень. Он принес еще «кофе» в котелке. Через 5 – 6 дней температура стала спадать. Лекарств не было, санитар делал только внешний осмотр, а температуру проверял, прикладывая ладонь ко лбу. Главным в санчасти был военврач в летной форме, тоже грузин, приходивший на осмотр больных. У него был простейший стетофонендоскоп в виде трубки, которым он прослушивал больных. Это был единственный медицинский инструмент в санчасти.
Люди в санчасти умирали часто, и на освободившиеся места прибывали новые больные. Всю зиму 1941 – 1942 гг. я провел в санчасти. В палате находились две железные бочки, где разводили огонь,а ночью топили только одну бочку, и за огнем следил парень с соседних нар. Общего количества больных мы не знали, так как здание было двух этажным и свободное перемещение по нему было запрещено. В помещении, где я был, находилось около 60 человек. Кормили мало, только что бы не умерли с голоду. Помогали друг другу, чем могли. Я был настолько обессилен, что долгое время даже не мог самостоятельно подняться на свои нары. В конце апреля меня и еще двух человек при очередном медосмотре немецкий военный врач признал вполне здоровыми. Но мы оставались физически слабыми, поэтому нас перевели в так называемое отделение доходяг. Судьбу своего пропавшего земляка Хаалги Онтиева я выяснить так и не смог.
Через некоторое время привезли новую партию военнопленных из харьковского котла, но их держали отдельно, в другом корпусе, отделив от остальных колючей проволокой. Но мы все равно старались перекрикиваться через проволоку. Среди них были калмыки, но имена их узнать не удалось: только удавалось крикнуть друг другу «менд, хальмгуд», как тут же угрожающе кричала охрана. В начале лета 1942 года нас отправили поездом в Польшу (название города информант не смог вспомнить – Б.Ш.). Там нас долго держали под охраной, не отправляя на работы, а кормили баландой. Здесь я встретился с якутом по фамилии Прокофьев, который до войны работал учителем, и корейцем-шофером, которого звали Иван Ким. В личных делах пленных немцы записывали вероисповедание, я и кореец были записаны буддистами, якут тоже записался буддистом, поэтому нас троих оставили в одной группе.
В начале августа нас переправили в другой лагерь на территории Польши, в котором было много пленных. Нас прибыло 10 человек, и мы попали в 55-ю полусотню. В группе были представители народов коми и мари. Кроме того, в лагере было 11 калмыков. Как потом выяснилось, калмыков собирали по 1 – 2 человека со всей Польши и свозили в этот лагерь. Их имена я запомнил: Буваев Баазр, Балаканович (Бууван Баазр) из пос. Харба, Манджиев Гриша из пос. Ульдючины, Кариков Дорджи из пос. Шинмер, Алюев Боова из с. Червленое Сталинградской области, Бавуев Улюмджи из пос. Шарнут (он был в годах, умер в лагере), Абушинов Кузьма Иванович (из Ростовской области, до войны работал в с. Садовое судебным писарем, в армии служил в полкуу В.А. Хомутникова), Маркеев (имени не помнит – Б.Ш.), который про себя говорил, что он ставропольский чабан, Утиков Санджи (из Ростовской области) о себе говорил, что работал табунщиком, был заядлым курильщиком, половину утренней пайки хлеба выменивал на табак, Эренцен (фамилию не помнит – Б.Ш.) из Юстинского района. Так же с нами общался русский парень по имени Федя (фамилию не помнит – Б.Ш.) из Сталинградской области, умер в лагере, жил со своими однополчанами, а не с калмыками.
Всего нас было 11 калмыков, из которых в последствии умерло от голода 4 человека. В лагере нам выдали кирзовые сапоги в замен деревянных колодок, дали солдатские шинели, фуфайки, солдатские зимние шапки. После того как всем выдали теплое обмундирование, из разговоров мы поняли, что повезут туда, где холодно.
В августе 1942 г. нас привезли в Финляндию в аэропорт Наутси (освобожден войсками Карельского фронта 7 октября 1944 г. – Б.Ш.), который раньше был советским аэропортом. Там я встретил Расстегаева, работавшего в 1931 - 32 гг. заведующим Цаган-Нурской сельской школой. Привезли 2500 пленных, здесь нас ждала пустая земля, огороженная колючей проволокой, и ни одного здания. Одну команду выделили для строительства фанерных бараков, которые по внешнему виду напоминали калмыцкие кибитки. Параллельно шло рытье землянок. Когда бараки были построены, и в них поселили пленных, то вскоре прилетели советские самолеты и разбомбили аэропорт. В один из бараков попала бомба, и все находившиеся там погибли.
Работы было много, но основная деятельность была сосредоточена на подготовке взлетно-посадочной полосы: бугры и землю оттуда засыпали в низменные участки и «трамбовали». Валили лес, корчевали пни, а потом мерзлую землю ломали и тачками уносили подальше. Была еще команда, которая занималась заготовкой дров для бараков. В общем, работы на аэродроме было много. Калмыков в живых осталось семеро. Там было еще пятеро бурят, но четверо умерло от тяжелой работы и голода. В живых остался один, молодой парень Василий Дамдинович Гомбоев, он был старше меня на 2 – 3 года и стал держаться с калмыками. Был очень мастеровитым, умел вырезать разные поделки. Из березы вырезал шкатулки, табакерки, а я украшал, выжигая на них узоры.
Баазр Буваев, как самый «шустрый», сбывал товар немцам. Все остальные, подойдя к немцам, робели и не могли предложить свой товар. Иногда за шкатулку или табакерку давали целую буханку хлеба, но чаще меньше. Если находили бронзовую монету, то Василий Гомбоев делал из нее красивое кольцо. За кольцо давали буханку хлеба, а когда повезет, – ведро картошки. Тогда мы варили хлебный суп, смешивая хлеб с картофелем. Кузьма Абушинов умел хорошо танцевать гопак, барыню, когда немецким конвоирам привозили обед, он начинал перед ними танцевать, а немцы за это ему давали поесть (к сожалению, как сложилась судьба Кузьмы, Эренджен Хазыкович не знает; Баазр Буваев вернулся с войны и прожил долгую жизнь, умер в 1993 году – Б.Ш.). Так мы сумели не умереть с голоду. В таких тяжелых условиях молодой возраст помогает выдержать все испытания. Кто был старше возрастом, все погибли от непосильной работы и голода.
В мае 1943 г. часть пленных, в том числе пятерых калмыков и Василия Гомбоева, на машинах отправили в другой лагерь в г. Салмиярви (ныне находится на территории республика Карелия –Б.Ш.), где мы работали на каменоломнях. Работа заключалась в том, что горные породы взрывали динамитом, а мы собирали и вагонетками свозили камни в камнедробилку. Получившийся щебень вагонетками вывозили и ссыпали неподалеку. В августе Василий нашел березовую палку и сделал из нее трость, набалдашник которой был похож на руку. Я выжег еще более четко пальцы и ногти, и трость получилась по-настоящему красивой и необычной. Её Баазр Буваев обменял на продукты
у конвоиров, а у тех ее заметили немецкие офицеры. После этого к ним пришел немецкий офицер с армянской фамилией и стал интересоваться, почему мы вырезали знак немецких коммунистов «РотФронт». Мы ответили, что ничего не знаем об этом, но, как попавших под подозрение, через три дня после допроса меня, Василия Гомбоева и Баазра Буваева вывезли в другой лагерь в Петсамо (ныне поселок Печенга в Мурманской области – Б.Ш.). Петсамо от Наутси находился примерно в 30 км. Это было уже в августе 1943 г.
По прибытии в лагерь Петсамо мы встретили еще двух калмыков, которых привезли из норвежского Киркенеса, – Костю Нимгирова из Лагании, Манджи Горяева из Приволжского улуса. В Петсамо пробыли до октября 1944 г. Там мы возили бомбы из порта Петсамо на автомашине. Трое грузили автокраном, а трое – разгружали. Команда была интернациональной: калмык, бурят, три татарина из Башкирии и один мариец, которого все звали Володя - мариец. В один из дней мы попали под бомбежку, и Володя-мариец чуть не погиб.
В лагере были два сапожника – белорус и татарин, которые иногда доставали немецкие газеты и просили меня почитать, о чем там пишут. Так я узнавал новости о фронте. В один из вечеров, когда уже темнело, я пошел читать газеты к сапожникам, и в это время объявили воздушную тревогу. В темноте прилетели наши «кукурузники» (По-2) и стали бомбить порт. У сапожников газет не было, и я направился в бомбоубежище по настоянию прибежавшего Василия. И только я стал спускаться в бомбоубежище, как за спиной раздался взрыв и меня засыпало землей. Василий, ругая меня за неосторожность, втащил в бомбоубежище. После авианалета мы с Василием вернулись к бараку, а он оказался наполовину разрушен, в нем погибли старик и оба сапожника. Еще одна бомба попала в туалет, возле которого находилась щель для наших охранников с вышек. При взрыве волна экскрементов заполнила окоп с немцами. Их затем отвели в баню, где мылись узники лагеря. Я услышал как, выходя из бани, они говорили, что «лучше русское дерьмо, чем русская бомба».
Не выдержав дальнейшего пребывания в плену, Василий Гомбоев отчаялся и решил перейти на службу к немцам. Он надеялся попасть на передовую и перейти к своим при первом удобном случае. Никакие наши уговоры на него не действовали. Дальнейшая судьба Василия осталась для меня неизвестной. Во время наступления наши войска подошли так близко, что была слышна орудийная канонада. Поэтому нас перевели на новое место. Шли быстро днем и ночью под конвоем солдат и их овчарок. Прибыли в норвежский порт Киркенес, где переночевали. Затем всех, кто был в лагере Киркенес, и вновь прибывших собрали в одну колонну и повели дальше. Шли по дороге мимо фьордов, на ночлег останавливались там, где заставала ночь. Спать приходилось на снегу. Перед тем как лечь, сгребали сапогами снег в сторону и стелили одну шинель, а другой укрывались. Немцы приказывали ночью никому не вставать. Тех, кто вставал по нужде, расстреливали на месте. Кто отставал от колонны, тоже расстреливали на месте.
От интенсивной ходьбы у меня стала болеть и отекать нога. Идти становилось все тяжелее, и на ум стали приходить мысли о близкой смерти. Идти мне помогали Баазр и Костя, подхватив с обеих сторон. Так достигли одного лагеря, но мы пошли дальше и заночевали под открытым небом. Утром всех повели обратно и привели к лагерю. Это был ноябрь месяц, и мы оказались в норвежском г. Бардуфосе.
Первым делом по прибытии я обратился за помощью в санчасть. Врач был пленный, русский по национальности, с двумя помощниками-санитарами. Осмотрев ногу, он спросил: «Как ты мог терпеть такую боль и еще идти?» Отек был до колена. Врач вскрыл опухоль выше пятки в области ахиллового сухожилия простым ножом, предварительно нагрев над огнем. Из лекарств у него была зеленка. Обработав тонкую полоску ткани зеленкой, он затолкал ее в рану и перевязал тряпками. Каждое утро я ходил на перевязки. Боль была сильной, так как тряпочка в ране высыхала, а ее нужно было извлечь, чтобы сменить. Врач оставил меня в санчасти, и я потихоньку пошел на поправку, жар стал отпускать, отек начал спадать, а рана затягиваться. Место мне определили возле печи. Все дни, которые пробыл в санчасти, я спал. Но долечиться мне не дали, пришел немецкий врач и выписал меня, сказав, что нужно идти работать.
Я попал в команду, которая строила туннель в горе. Там было все же теплее, чем на улице. Бурильщики готовили шурфы для закладки взрывчатки, после этого приходили немцы, закладывали динамит и взрывали, а потом мы всю породу вывозили вагонетками и высыпали за краем аэродрома. Меню нашего дневного рациона состояло из баланды, «кофе», а на 4 человек выдавали 1 буханку хлеба (300 грамм на человека). В марте 1945 года немцы уже поняли, что их поражение неизбежно, и пленных перестали гонять на работу. Ослабевших людей было много. Они продолжали умирать, не смотря на то, что никто не работал.
7 мая 1945 года к пленным вышел немецкий фельдфебель, начальник лагеря, и объявил, что война закончилась – «немец капитулировал!». Комендантом лагеря был русский пленный из Ростовской области по имени Жора. Вытащил приготовленную заранее красную тряпку и сделал из нее флаг, который вывесили над лагерем. Затем был митинг. Серб Евлич торжественно прикрепил на гимнастерку свой орден Красного Знамени, который сберег, прибинтовывая к подколенной ямке.
На следующий день в лагерь приехали представители норвежского Красного Креста и выдали каждому по буханке хлеба, а в крышку котелка налили рыбьего жира. Мы, калмыки, решили между собой, что жившим впроголодь нельзя есть сразу много, и каждый из нас съел не много хлеба, намоченного рыбьим жиром. При всей осторожности нам все же было тяжело от съеденного. Те же из пленных, кто съел больше привычного, выдаваемого им немцами пищевого рациона, заболели. Многие страдали от желудочных расстройств, рвоты. Много умерших людей находили в уборной – от съеденной пищи у них начиналась диарея и рвота одновременно.
Освобожденные норвежские заключенные стали членами полицейских команд, поварами, из них выбрали начальника лагеря и т.д., так как жизнь в лагере продолжалась. Затем всех заключенных повезли в настоящую норвежскую тюрьму, где содержались политзаключенные. Тюрьма была по сравнению с лагерем комфортным местом. Вместо привычных бараков стояли двух трехэтажные финские домики. Через некоторое время прибыл советский представитель, который приказал нам создать свой комитет и воинскую часть из числа военнопленных. Из числа пленных старшим по званию был один подполковник, который разделил всех на батальоны и роты, назначил командиров. Затем наши представители совместно с норвежской полицией привезли на машинах с немецкого склада 2–х месячный запас продовольствия, который сложили в склад. Это были сухпайки немецких солдат. Затем приехали представители английских вооруженных сил и так же выдали нам запасы продовольствия.
Питание настолько улучшилось, что свинину ели каждый день, и некоторые заметно набирали вес. Пришло время отправляться на родину. В первой команде отъезжающих были только сержанты, в том числе Костя Нимгиров и Баазр Буваев. Мы с Манджи Горяевым остались. В июле месяце нас из Бардуфоса повезли на немецких автобусах, за рулем которых сидели немецкие водители, в порт Зарайза. Небольшой части пленных не хватило автобусов, их доставили на грузовых автомобилях. В этом порту я встретил своих земляков, оставшихся в Наутси, - Дорджи Карикова и Гришу Манжиева. Но все мы были в составе разных команд, по этому отправились на родину разными пароходами и в разные порты.
Вечером нас привели в лагерь для военнопленных, построенный еще до войны и использовавшийся теперь по прямому назначению. Мы поужинали оставшимся хлебом и водой, которую мы набирали в свои котелки из водовозки, специально пригнанной вечером на территорию лагеря. Дождь лил всю ночь. Вообще 1941 год выдался особенно дождливым. Через несколько дней мы добрались до г. Умань (Черкасская область Украины Б.Ш.). Мы провели два мучительных дня в котловане кирпичного завода без еды. Только на третий день, перед отправкой, выдали галеты. Через несколько дней дошли до г. Винница. Лагерь был расположен в нашем военном городке. Питались мы только гороховым отваром по пол литра в сутки. От такого питания было много ослабших, которые даже не могли самостоятельно передвигаться. Нас все время держали под охраной и никуда на работы не водили.
В конце августа меня и других посадили в вагоны и привезли в Бердичев. Там условия для военнопленных были не много лучше, утром давали кофе (отвар прожаренного ячменя– Б.Ш.) и 300 грамм хлеба. После завтрака гнали на работу, а вечером кормили баландой, которую называли макаронным супом. Вместе с пленными выгоняли на работу и местных женщин. Они приносили с собой еду и делились с пленными. Пленные работали командами, численностью по 50 – 60 человек. Продуктов, которыми делились украинские женщины, было мало, всем доставалось по чуть-чуть. Работу выполняли разную: на кожевенном заводе, на лесопилке, на железнодорожной станции. Однажды нас просто так сильно избили солдаты-венгры, которые таким образом хотели выслужиться перед немцами.
В Бердичеве я встретил другого калмыка – Онтиева Хаалгу (Онтин Хаалh) из поселка Сарпа (Онтиев Хаалга ушел на фронт в 18 лет и не вернулся – Б.Ш.) [ПМА: БоктаевШ.В., Далтаева Б.У.]. Вскоре местных украинцев из числа пленных стали отпускать домой, и они перед уходом отбирали у всех хорошую одежду. У меня отобрали шинель, а у Онтиева Хаалги кроме шинели отобрали еще и сапоги. Мои сапоги сильно износились, из двойной подошвы осталась только одна, поэтому они их не взяли. Случилось это в ноябре 1941 г. На очередной работе под проливным дождем в одной гимнастерке я заболел, и у меня поднялась температура. В лагере была санитарная часть, расположенная в полуразрушенном двухэтажном здании с заколоченными фанерой окнами. Онтиев Хаалга повел меня в санчасть, где нас встретили два санитара, грузины по национальности. Один из санитаров осмотрел и сказал, что я счастливчик, так как у них есть свободное место.
Мне принесли две шинели: одну – подстелить под себя, а второй– хорошо укутаться. Из-за высокой температуры я стал бредить и временами терял сознание. Так прошло два дня. Когда очнулся, то услышал, что мне говорят: ешь, ешь, а то умрешь. Кто-то в рот старательно заталкивал кусок хлеба. Это оказался сосед, молодой парень. Он принес еще «кофе» в котелке. Через 5 – 6 дней температура стала спадать. Лекарств не было, санитар делал только внешний осмотр, а температуру проверял, прикладывая ладонь ко лбу. Главным в санчасти был военврач в летной форме, тоже грузин, приходивший на осмотр больных. У него был простейший стетофонендоскоп в виде трубки, которым он прослушивал больных. Это был единственный медицинский инструмент в санчасти.
Люди в санчасти умирали часто, и на освободившиеся места прибывали новые больные. Всю зиму 1941 – 1942 гг. я провел в санчасти. В палате находились две железные бочки, где разводили огонь,а ночью топили только одну бочку, и за огнем следил парень с соседних нар. Общего количества больных мы не знали, так как здание было двух этажным и свободное перемещение по нему было запрещено. В помещении, где я был, находилось около 60 человек. Кормили мало, только что бы не умерли с голоду. Помогали друг другу, чем могли. Я был настолько обессилен, что долгое время даже не мог самостоятельно подняться на свои нары. В конце апреля меня и еще двух человек при очередном медосмотре немецкий военный врач признал вполне здоровыми. Но мы оставались физически слабыми, поэтому нас перевели в так называемое отделение доходяг. Судьбу своего пропавшего земляка Хаалги Онтиева я выяснить так и не смог.
Через некоторое время привезли новую партию военнопленных из харьковского котла, но их держали отдельно, в другом корпусе, отделив от остальных колючей проволокой. Но мы все равно старались перекрикиваться через проволоку. Среди них были калмыки, но имена их узнать не удалось: только удавалось крикнуть друг другу «менд, хальмгуд», как тут же угрожающе кричала охрана. В начале лета 1942 года нас отправили поездом в Польшу (название города информант не смог вспомнить – Б.Ш.). Там нас долго держали под охраной, не отправляя на работы, а кормили баландой. Здесь я встретился с якутом по фамилии Прокофьев, который до войны работал учителем, и корейцем-шофером, которого звали Иван Ким. В личных делах пленных немцы записывали вероисповедание, я и кореец были записаны буддистами, якут тоже записался буддистом, поэтому нас троих оставили в одной группе.
В начале августа нас переправили в другой лагерь на территории Польши, в котором было много пленных. Нас прибыло 10 человек, и мы попали в 55-ю полусотню. В группе были представители народов коми и мари. Кроме того, в лагере было 11 калмыков. Как потом выяснилось, калмыков собирали по 1 – 2 человека со всей Польши и свозили в этот лагерь. Их имена я запомнил: Буваев Баазр, Балаканович (Бууван Баазр) из пос. Харба, Манджиев Гриша из пос. Ульдючины, Кариков Дорджи из пос. Шинмер, Алюев Боова из с. Червленое Сталинградской области, Бавуев Улюмджи из пос. Шарнут (он был в годах, умер в лагере), Абушинов Кузьма Иванович (из Ростовской области, до войны работал в с. Садовое судебным писарем, в армии служил в полкуу В.А. Хомутникова), Маркеев (имени не помнит – Б.Ш.), который про себя говорил, что он ставропольский чабан, Утиков Санджи (из Ростовской области) о себе говорил, что работал табунщиком, был заядлым курильщиком, половину утренней пайки хлеба выменивал на табак, Эренцен (фамилию не помнит – Б.Ш.) из Юстинского района. Так же с нами общался русский парень по имени Федя (фамилию не помнит – Б.Ш.) из Сталинградской области, умер в лагере, жил со своими однополчанами, а не с калмыками.
Всего нас было 11 калмыков, из которых в последствии умерло от голода 4 человека. В лагере нам выдали кирзовые сапоги в замен деревянных колодок, дали солдатские шинели, фуфайки, солдатские зимние шапки. После того как всем выдали теплое обмундирование, из разговоров мы поняли, что повезут туда, где холодно.
В августе 1942 г. нас привезли в Финляндию в аэропорт Наутси (освобожден войсками Карельского фронта 7 октября 1944 г. – Б.Ш.), который раньше был советским аэропортом. Там я встретил Расстегаева, работавшего в 1931 - 32 гг. заведующим Цаган-Нурской сельской школой. Привезли 2500 пленных, здесь нас ждала пустая земля, огороженная колючей проволокой, и ни одного здания. Одну команду выделили для строительства фанерных бараков, которые по внешнему виду напоминали калмыцкие кибитки. Параллельно шло рытье землянок. Когда бараки были построены, и в них поселили пленных, то вскоре прилетели советские самолеты и разбомбили аэропорт. В один из бараков попала бомба, и все находившиеся там погибли.
Работы было много, но основная деятельность была сосредоточена на подготовке взлетно-посадочной полосы: бугры и землю оттуда засыпали в низменные участки и «трамбовали». Валили лес, корчевали пни, а потом мерзлую землю ломали и тачками уносили подальше. Была еще команда, которая занималась заготовкой дров для бараков. В общем, работы на аэродроме было много. Калмыков в живых осталось семеро. Там было еще пятеро бурят, но четверо умерло от тяжелой работы и голода. В живых остался один, молодой парень Василий Дамдинович Гомбоев, он был старше меня на 2 – 3 года и стал держаться с калмыками. Был очень мастеровитым, умел вырезать разные поделки. Из березы вырезал шкатулки, табакерки, а я украшал, выжигая на них узоры.
Баазр Буваев, как самый «шустрый», сбывал товар немцам. Все остальные, подойдя к немцам, робели и не могли предложить свой товар. Иногда за шкатулку или табакерку давали целую буханку хлеба, но чаще меньше. Если находили бронзовую монету, то Василий Гомбоев делал из нее красивое кольцо. За кольцо давали буханку хлеба, а когда повезет, – ведро картошки. Тогда мы варили хлебный суп, смешивая хлеб с картофелем. Кузьма Абушинов умел хорошо танцевать гопак, барыню, когда немецким конвоирам привозили обед, он начинал перед ними танцевать, а немцы за это ему давали поесть (к сожалению, как сложилась судьба Кузьмы, Эренджен Хазыкович не знает; Баазр Буваев вернулся с войны и прожил долгую жизнь, умер в 1993 году – Б.Ш.). Так мы сумели не умереть с голоду. В таких тяжелых условиях молодой возраст помогает выдержать все испытания. Кто был старше возрастом, все погибли от непосильной работы и голода.
В мае 1943 г. часть пленных, в том числе пятерых калмыков и Василия Гомбоева, на машинах отправили в другой лагерь в г. Салмиярви (ныне находится на территории республика Карелия –Б.Ш.), где мы работали на каменоломнях. Работа заключалась в том, что горные породы взрывали динамитом, а мы собирали и вагонетками свозили камни в камнедробилку. Получившийся щебень вагонетками вывозили и ссыпали неподалеку. В августе Василий нашел березовую палку и сделал из нее трость, набалдашник которой был похож на руку. Я выжег еще более четко пальцы и ногти, и трость получилась по-настоящему красивой и необычной. Её Баазр Буваев обменял на продукты
у конвоиров, а у тех ее заметили немецкие офицеры. После этого к ним пришел немецкий офицер с армянской фамилией и стал интересоваться, почему мы вырезали знак немецких коммунистов «РотФронт». Мы ответили, что ничего не знаем об этом, но, как попавших под подозрение, через три дня после допроса меня, Василия Гомбоева и Баазра Буваева вывезли в другой лагерь в Петсамо (ныне поселок Печенга в Мурманской области – Б.Ш.). Петсамо от Наутси находился примерно в 30 км. Это было уже в августе 1943 г.
По прибытии в лагерь Петсамо мы встретили еще двух калмыков, которых привезли из норвежского Киркенеса, – Костю Нимгирова из Лагании, Манджи Горяева из Приволжского улуса. В Петсамо пробыли до октября 1944 г. Там мы возили бомбы из порта Петсамо на автомашине. Трое грузили автокраном, а трое – разгружали. Команда была интернациональной: калмык, бурят, три татарина из Башкирии и один мариец, которого все звали Володя - мариец. В один из дней мы попали под бомбежку, и Володя-мариец чуть не погиб.
В лагере были два сапожника – белорус и татарин, которые иногда доставали немецкие газеты и просили меня почитать, о чем там пишут. Так я узнавал новости о фронте. В один из вечеров, когда уже темнело, я пошел читать газеты к сапожникам, и в это время объявили воздушную тревогу. В темноте прилетели наши «кукурузники» (По-2) и стали бомбить порт. У сапожников газет не было, и я направился в бомбоубежище по настоянию прибежавшего Василия. И только я стал спускаться в бомбоубежище, как за спиной раздался взрыв и меня засыпало землей. Василий, ругая меня за неосторожность, втащил в бомбоубежище. После авианалета мы с Василием вернулись к бараку, а он оказался наполовину разрушен, в нем погибли старик и оба сапожника. Еще одна бомба попала в туалет, возле которого находилась щель для наших охранников с вышек. При взрыве волна экскрементов заполнила окоп с немцами. Их затем отвели в баню, где мылись узники лагеря. Я услышал как, выходя из бани, они говорили, что «лучше русское дерьмо, чем русская бомба».
Не выдержав дальнейшего пребывания в плену, Василий Гомбоев отчаялся и решил перейти на службу к немцам. Он надеялся попасть на передовую и перейти к своим при первом удобном случае. Никакие наши уговоры на него не действовали. Дальнейшая судьба Василия осталась для меня неизвестной. Во время наступления наши войска подошли так близко, что была слышна орудийная канонада. Поэтому нас перевели на новое место. Шли быстро днем и ночью под конвоем солдат и их овчарок. Прибыли в норвежский порт Киркенес, где переночевали. Затем всех, кто был в лагере Киркенес, и вновь прибывших собрали в одну колонну и повели дальше. Шли по дороге мимо фьордов, на ночлег останавливались там, где заставала ночь. Спать приходилось на снегу. Перед тем как лечь, сгребали сапогами снег в сторону и стелили одну шинель, а другой укрывались. Немцы приказывали ночью никому не вставать. Тех, кто вставал по нужде, расстреливали на месте. Кто отставал от колонны, тоже расстреливали на месте.
От интенсивной ходьбы у меня стала болеть и отекать нога. Идти становилось все тяжелее, и на ум стали приходить мысли о близкой смерти. Идти мне помогали Баазр и Костя, подхватив с обеих сторон. Так достигли одного лагеря, но мы пошли дальше и заночевали под открытым небом. Утром всех повели обратно и привели к лагерю. Это был ноябрь месяц, и мы оказались в норвежском г. Бардуфосе.
Первым делом по прибытии я обратился за помощью в санчасть. Врач был пленный, русский по национальности, с двумя помощниками-санитарами. Осмотрев ногу, он спросил: «Как ты мог терпеть такую боль и еще идти?» Отек был до колена. Врач вскрыл опухоль выше пятки в области ахиллового сухожилия простым ножом, предварительно нагрев над огнем. Из лекарств у него была зеленка. Обработав тонкую полоску ткани зеленкой, он затолкал ее в рану и перевязал тряпками. Каждое утро я ходил на перевязки. Боль была сильной, так как тряпочка в ране высыхала, а ее нужно было извлечь, чтобы сменить. Врач оставил меня в санчасти, и я потихоньку пошел на поправку, жар стал отпускать, отек начал спадать, а рана затягиваться. Место мне определили возле печи. Все дни, которые пробыл в санчасти, я спал. Но долечиться мне не дали, пришел немецкий врач и выписал меня, сказав, что нужно идти работать.
Я попал в команду, которая строила туннель в горе. Там было все же теплее, чем на улице. Бурильщики готовили шурфы для закладки взрывчатки, после этого приходили немцы, закладывали динамит и взрывали, а потом мы всю породу вывозили вагонетками и высыпали за краем аэродрома. Меню нашего дневного рациона состояло из баланды, «кофе», а на 4 человек выдавали 1 буханку хлеба (300 грамм на человека). В марте 1945 года немцы уже поняли, что их поражение неизбежно, и пленных перестали гонять на работу. Ослабевших людей было много. Они продолжали умирать, не смотря на то, что никто не работал.
7 мая 1945 года к пленным вышел немецкий фельдфебель, начальник лагеря, и объявил, что война закончилась – «немец капитулировал!». Комендантом лагеря был русский пленный из Ростовской области по имени Жора. Вытащил приготовленную заранее красную тряпку и сделал из нее флаг, который вывесили над лагерем. Затем был митинг. Серб Евлич торжественно прикрепил на гимнастерку свой орден Красного Знамени, который сберег, прибинтовывая к подколенной ямке.
На следующий день в лагерь приехали представители норвежского Красного Креста и выдали каждому по буханке хлеба, а в крышку котелка налили рыбьего жира. Мы, калмыки, решили между собой, что жившим впроголодь нельзя есть сразу много, и каждый из нас съел не много хлеба, намоченного рыбьим жиром. При всей осторожности нам все же было тяжело от съеденного. Те же из пленных, кто съел больше привычного, выдаваемого им немцами пищевого рациона, заболели. Многие страдали от желудочных расстройств, рвоты. Много умерших людей находили в уборной – от съеденной пищи у них начиналась диарея и рвота одновременно.
Освобожденные норвежские заключенные стали членами полицейских команд, поварами, из них выбрали начальника лагеря и т.д., так как жизнь в лагере продолжалась. Затем всех заключенных повезли в настоящую норвежскую тюрьму, где содержались политзаключенные. Тюрьма была по сравнению с лагерем комфортным местом. Вместо привычных бараков стояли двух трехэтажные финские домики. Через некоторое время прибыл советский представитель, который приказал нам создать свой комитет и воинскую часть из числа военнопленных. Из числа пленных старшим по званию был один подполковник, который разделил всех на батальоны и роты, назначил командиров. Затем наши представители совместно с норвежской полицией привезли на машинах с немецкого склада 2–х месячный запас продовольствия, который сложили в склад. Это были сухпайки немецких солдат. Затем приехали представители английских вооруженных сил и так же выдали нам запасы продовольствия.
Питание настолько улучшилось, что свинину ели каждый день, и некоторые заметно набирали вес. Пришло время отправляться на родину. В первой команде отъезжающих были только сержанты, в том числе Костя Нимгиров и Баазр Буваев. Мы с Манджи Горяевым остались. В июле месяце нас из Бардуфоса повезли на немецких автобусах, за рулем которых сидели немецкие водители, в порт Зарайза. Небольшой части пленных не хватило автобусов, их доставили на грузовых автомобилях. В этом порту я встретил своих земляков, оставшихся в Наутси, - Дорджи Карикова и Гришу Манжиева. Но все мы были в составе разных команд, по этому отправились на родину разными пароходами и в разные порты.